Писатель Вера Резник — о судьбе интеллигенции во время исторических катастроф.
Автор: Ян Шенкман
Вера Григорьевна Резник — переводчик, один из лучших в России специалистов по латиноамериканской литературе. А еще — прекрасный писатель, автор изысканной прозы, которую печатали европейские журналы. Ее книги номинировались на престижные литературные премии. Ее лекции захватывающе интересны. Предмет нашего сегодняшнего разговора — судьба культуры и культурного человека в кризисные моменты истории. Это то, что волнует сейчас если не всех, то многих. Потому что недостаточно физически выжить. Надо еще сохранить себя, свои принципы, свою философию, свои взгляды на мир.
— Вера Григорьевна, с удовольствием прочитал новое издание вашей прозы — «Петровскую дюжину». Прекрасный образчик культурных, очень петербургских текстов: журфиксы, флейты, профессоры, искусствоведы. Книга о культурных людях и культурной жизни. Но мы живем в эпоху, когда культура и вообще налет цивилизации слетают с человека в один момент. Культура выглядит чем-то ненужным, бессмысленным. Вам не кажется, что вы пишете о том, чего нет?
— Не стоит измерять все последними месяцами, так было далеко не всегда. И будет не всегда, я надеюсь. Эта книга писалась в течение достаточно долгого времени, в годы, когда культурный налет еще не совсем стерся. Мы сейчас ошеломлены, как после инсульта, все очень плохо. Да, действительно немного странно читать про оттенки душевных переживаний Петрова, выглядывая из сегодня. Эта проза может показаться архаичной даже на уровне языка. Мне уже говорили, что ее трудновато читать. Но идти по пути упрощения, приспосабливаться, снижать планку — нет, не хочу. Пусть у меня останется десяток читателей, я буду делать то, что умею, то, что люблю.
Кроме того, это сборник. И если рассказы про Петрова еще могут кому-то показаться рафинированными, то повесть «Люди, животные и внешняя природа» — точно нет. Это достаточно традиционная проза, она об обычных людях.
Фото из личного архива
— Одна из самых известных ваших книг — «Пояснения к тексту. Лекции по зарубежной литературе». Я перечитал ее недавно с вполне прагматичной целью — искал, на что опереться в мировой литературе в этот трудный момент. Ощущение, что все вокруг рушится. Кто нам поможет сейчас и объяснит, как жить: Борхес, Манн, Октавио Пас?
— Нет, литература не объясняет, как жить. И она ничему не учит, кроме, может быть, умения сомневаться. Каждый учится сам и выбирает свое. Когда-то давно, еще в юности, я выбрала себе Томаса Манна. Он говорит о вещах, которые мне интересны и всегда для меня актуальны: о музыке, которая всегда звучала в моих ушах, о судьбе художника, о неудачах, умении их преодолевать и не ждать особенного счастья. Ведь в конечном счете самое важное — быть свободным. Ощущение свободы дает спокойствие, уверенность, владение собой, умение не бояться.
— Но это все интеллектуальные рассуждения, а как насчет моральной поддержки?
— Поддержка — в узнавании себя и своих мыслей. Когда читаешь и понимаешь: «Я ведь так и думал, только не умел сказать!». Это очень серьезное подспорье — когда кто-то анализирует твои ситуации, разбирает их. В конце концов самое важное это, а не победа или поражение.
— В курсе лекций вы цитируете Ортегу-и-Гассета: «Человек не таков, каковы его идеи, а таков, каковы верования». Давайте примерим это на нас. Вот были у нас советские идеи, потом демократические, теперь «патриотические». А каковы мы на самом деле? Во что мы верим?
— Да, действительно, для российского общества характерна частая смена идей, и они всегда были достаточно поверхностны. С другой стороны, люди, у которых были идеалы, скажем, в 90-е годы, недостаточно потрудились для распространения этих идеалов и не вполне понимали, что с нашим обществом надо быть осторожным, что результат достигается только медленной работой.
Фото из личного архива
— А верования?
— Верования — это нечто неосознаваемое. Мы гораздо больше руководствуемся ими, а не идеями, которые приходят к нам в голову. Ортега говорит: «Распахивая двери на лестницу, мы не думаем, есть там лестница или нет». С верованиями точно так же — мы в них живем, пребываем. Идеи приходят и уходят, а верования — это капитальная вещь. Но мне трудно об этом говорить, у каждого они свои. Я не знаю, каков русский народ и во что он верит. Хотя и пыталась в «Петровской дюжине» изобразить «русский мир», каким я его вижу. Могу сказать, какая я — я в значительной степени фаталист. Может быть, и они такие же.
— Говорят, что мы на пороге третьей мировой. Явно происходит какой-то глобальный катаклизм, надвигается катастрофа. Какова тут роль литературы? Она сопротивлялась? Подталкивала к беде? Оказалась бессильна?
— В основном бессильна, у нее очень небольшая сфера влияния. Люди элементарно мало читают, особенно в последнее время, за исключением, может быть, детективов. Литература влияет на немногих, на узкий слой, и не всегда в лучшую сторону. Я назвала бы это «совращением литературой». Приведу лишь один пример. Недавно смотрела уже достаточно давнишнее интервью Гордона с небезызвестным Игорем Стрелковым. Смотрела на этого господина, и думала: боже, кого он мне напоминает?
Он окончил или почти окончил РГГУ. И очень добротно играет роль доблестного русского офицера. Дело не в том, какие идеи у него в голове, а просто он вжился в роль. Он говорит: «Я провожу некоторое время перед зеркалом, когда надеваю военную форму, она должна хорошо на мне сидеть, я должен быть подтянут. Вопрос: «Вы устраивали трибуналы?» «Да, но сам расстреливал только один раз, мне нужна была юридическая законность, какое-то обоснование действий, поэтому я действительно устраивал трибуналы для мародеров».
В этом месте я подумала: «Да он же Стрельников из романа «Доктор Живаго»!». На четвертом или пятом курсе РГГУ прочитал Пастернака, тогда этот роман как раз стали печатать, все его читали, и, выбирая подходящую ролевую модель — а он ведь занимался историческими реконструкциями — выбрал эту. Строго по Ортеге: согласно своим верованиям. Отсюда и псевдоним — Стрелков. И там, если помните, все кончается самоубийством у Пастернака.
— Примерно два года назад стали активно говорить про культурный кэнселинг, отмену культуры. Это произносилось в связи бунтами BLM в США и особенно широко обсуждалось почему-то в России. Что вы об этом думаете?
— Это суесловие, разговор ни о чем. Люди с удовольствием обсуждают американские проблемы, но ведь они американские, американцы сами их решат без нашей помощи и советов. Я тогда довольно много спорила с одним своим приятелем, который был захвачен этими вопросами. А я раздражалась и говорила; «Давай лучше подумаем о том, что творится у нас, за нас никто ничего не решит». Потому что это способ ухода от собственной болезни. Ведь так удобно — переключиться на кого-то вместо того, чтобы заняться собой.
— Но вот настал момент, когда это коснулось и России, русской культуры…
— Коснулось. Без всякого сомнения мы будем расплачиваться за историческую катастрофу. Нам предстоит медленно, очень трудно, запасаясь терпением, избывая свою вину, проходить исторический путь. Но это не на моем веку уже, видимо.
— Вы много лет преподавали в Петербургском университете культуры и искусств. Сейчас продолжаете?
— Нет, не преподаю уже восемь лет. Я преподавала испанский, читала курс литературы. Никто не совался в мои лекции, я делала то, что считала нужным. А потом это время кончилось. Пришло новое начальство, такое, я бы сказала, военизированное. Началось «упорядочивание преподавательской деятельности». Новый ректор сказал, что мне необоснованно разрешили работать, так как нет справки из Большого дома, что у меня нет судимостей. Звучит абсурдно, но было именно так. Я не стала исполнять приказ и не побежала за справкой, а наконец занялась тем, чем хотела заниматься с 14 лет — стала писать сама. Потому что никакие теории не имеет убеждающей силы картинки, которую создает писатель. Русский XIX век нам больше знаком не по историкам и теоретикам, а по «Надев широкий боливар, Онегин едет на бульвар», правда?
— На что нацелено сегодняшнее преподавание, кого хотят получить на выходе?
— Человека подчиняющегося, винтик. А мы хотели воспитать человека думающего. И тут наши задачи расходятся, разошлись.
— Сейчас много спорят на тему европоцентричности и евразийства. Как вам кажется, русская культура европейская или нет?
— Конечно, европейская. Европейские ценности — это христианские ценности, они по определению не чужды русской культуре. Как говорил Мамардашвили, «Россия — это та же Европа, только нос на затылке». А еще он говорил о непронизанности России христианством, непройденности исторического пути. Это отличие, главное, очень важное. Но сходств, по-моему, больше.
Обложка книги «Пояснения к тексту»
— А с Латинской Америкой у нас есть что-то общее?
— То же самое — непройденность исторического пути. С 79-го по 81-й год мы с мужем жили на Кубе, работали переводчиками, а я еще и преподавала. И мы их очень полюбили. Глупости, которые говорили у нас о кубинцах: ах, они только пляшут и поют — это совершенная ерунда. Чудесный талантливый народ, поставленный в очень тяжелые условия. В Гаванском университете были интересные преподаватели, была утонченная интеллигенция. Кастро тогда на несколько недель открыл границы и выпустил тех, кто хотел уехать. Можно сказать, в одном исподнем, на лодках. Многие погибли.
Были брошены библиотеки, кое-какими книгами из них мы тогда разжились. У меня были «Записки Бенвенуто Челлини» с автографом Сальвадора Дали и его иллюстрациями, я думаю, только у меня в России был такой экземпляр. Но пришли 90-е, мне надо было кормить детей и животных, и мы продали ее за какую-то ерунду.
— Все, что вы рассказываете, наводит на мысль, что культурный человек, интеллигент беззащитен и слаб перед вызовами истории. Он обречен постоянно проигрывать. Пусть и благородно проигрывать, но все-таки это проигрыш.
— Кто может оценить проигрыш это или победа? Это жизненный опыт, а он всегда достояние. Это я, этот опыт за моими плечами составляет меня. Я хочу прожить собственную, а не чужую жизнь.
